Мне показалось, что нынешний День Победы стал каким-то переломным для нашего поколения, пороха не нюхавшего. Вчера многих моих ровесников постигло страшное прозрение – как бы мы не пыжились пафосно, как бы ни вязали охапками георгиевские ленточки, сколько бы пластмассовых танков не склеили, Великая Отечественная война нашей никогда уже не станет. 

Для большинства соотечественников не станет. Но есть среди нас странные, особые люди. Именно про них  было сказано чуть коряво на слух, но кристально-точно по смыслу: «Я не участвовал в войне, она участвует во мне».  Мистический «Орден причастных», возвращающих наших мертвых из небытия и забвения. Оперирующих страшной некромантической формулой:  на сто безымянных – десять опознанных солдат.

Я не очень понимаю как, почему и откуда эти парни и девушки проявились в нашем циничном мире? Возможно, это потомки пропавших без вести солдат. Люди, заблудившиеся среди исторических эпох, но имеющие реальные и неведомые связи с прошлым. Или, слетевшие с круга перерождений, и вынужденные вернуться на один оборот назад, чтобы отдать неведомо у кого занятый долг Памяти. А может быть, именно они оплачивают наши долги, пока мы ходим на салют, или, высунув язык от идиотской старательности, лепим на «Фольксваген»  придурошную и оскорбительную наклейку: «Спасибо деду за Победу»? Не знаю. Судите сами.

Я  просто приведу дословно рассказ человека, нашедшего своего 129-го погибшего солдата. Очередного,  безымянного предка, пропавшего без вести в новгородских болотах зимой-весной 1942 года.

Они пропали за Родину

«Мы приезжали в эти места на разведку во второй раз. Опять вдвоем. Я и моя  жена. Дичь, глушь. Медведи ходят по пятам и специально гадят на месте наших привалов. Подглядывают за нами и подслушивают.  Потом мы уже поняли, почему этот солдат дался нам так тяжело. Он звал нас еще прошлой осенью, кричал в голос, чтобы мы его нашли. Это не фантазии, не бред. Погибшие, потерянные и не похороненные говорят с теми, кто может их услышать. Дано не всем, или не всегла.  Вам подтвердит любой поисковик. В новгородском поисковом отряде «Долина» был полуслепой инвалид, ветеран-афганец, который ночью вставал и шел по лесу. Спящий. И расставлял вешки, делал зарубки на деревьях и утром в этих местах находили солдат. То, что от них осталось.

В общем, на третьи сутки тихой лесной жизни, душу мою вдруг стало ломать и выкручивать. Я с опаской прислушивался к своему сознанию, заглядывал глубже и не мог постичь причины. Может, мне было слишком хорошо здесь с любимым человеком, слишком тихо, слишком покойно? Той ночью не спалось, неведомое тянуло нервы по жилкам, медленно наматывая их на невидимый барабан. Десять раз садился на порог палатки - курил, смотрел в бледные звезды. Моя любимая все время фотографировала, и я в шутку стал звать ее Шрайбикус  (нем. - фотограф, прим. Корр.) .

Она, кстати, переживала  такое же томление, мучилась, но терпела.  Жена пришла в полный ужас, когда около часа ночи, на старой военной лежневке называющейся  "Руссенвег", с разными интервалами шесть раз продудел автомобильный гудок. Автомобилей здесь не было и быть не могло,  даже квадроциклов - в тех краях "Руссенвег" почти полностью растворилась в "волховских джунглях"...Тепловоз на далекой железке? До станции километров 15 - предел слышимости, и не так он гудит. Я прочел Шрайбикусу короткую лекцию о местных дорогах. Их называли "волховские пианино" и почему-то вспомнил и рассказал, что большинство таких дорог были однопутные, и через каждые два-три километра на них устраивали разъезды для машин. Уточнил с серьезной рожей: - Это шофер с разъезда дудел встречной машине, мол, пропускает...

Деталь оказалась важна для дальнейшей истории. Крайний раз я проснулся в четыре утра, в какой-то совершенно  запредельной тоске. Лежащее на душе озвучил шепотом, для себя: - Смерть свою чую... Шрайбикус слышала, и как рассказывал позже, была готова заорать от ужаса и закусила кулачок до крови. Хотя, если разобрать сказанное, смысл  был иным. Я чуял смерть, это факт. И в этом непрекращающемся, и непонятно откуда взявшемся кошмаре, мы наконец-то заснули. Утро оказалось невыносимо тоскливым и сырым - лег туман, висел плотно, не думая растягиваться. Ожидая затяжной дождь, мы перенесли дальний поход, и решили пройти по окрестностям с металлоискателем.

Начали с поляны, на которой немцы красиво применили "артиллерийскую вилку". Там, перед бродом была поляна на которой накапливались наши войска переправляющиеся через речку. Немцы двумя снарядами-чемоданами пристрелялись, а третий снаряд положили точно на лежневку. Описав полукруг и запутавшись в непроходимом буреломе, мы выломились из чащи  на дорогу "Руссенвег", точно на разъезд для машин. Металлоискатель запел тоненько и протяжно – цветной металл. Когда показался шланг противогаза, я заметил Шрайбикусу :

- Осторожно копай, останки могут быть.

Спустя секунду я услышал непередаваемый звук - удар металла по кости. Его ни с чем не спутать... Можно перепутать камень и железо, но человеческие останки – никогда!

Следующие несколько часов мы провели, выворачивая лесную землю наизнанку. Прощупывая пальцами каждый комок, мы вскрыли квадратов десять. Было такое ощущение, что лес сам отдавал нам солдата. Земля заворачивалась полотнищами, как футбольный газон, корни на раз рубились лопатой или дрались руками на всю длину. Но скорее всего, шинель и валенки просто изменили структуру почвы в этом месте.

Да и было ее здесь немного - уже через десяток сантиметров начинался твердый, серо-песчаный материк. Медальона не было, и я в сердцах, как и все поисковики, проклял тех, кто решил быть умнее всего мира. И вместо нашейного жетона, как у немцев или американцев, придумал этот дурной черно-красно-зеленый бакелитовый "футляр для иголок", даже не регламентировав место его ношения. Этот смертный медальон с так называемым «паспортом смерти», бланком с данными солдата, давился взрывной волной или при падении. Лопался от попавшей воды, бумага в нем истлевала в прах. 

Видать, Родина не собиралась терять своих сынов... Да еще в таких местах и таким числом. Для очистки совести, я обошел несколько раз с прибором местность - надеялся найти подписную вещь. Молился о ложке, потому что котлы у нас на тот период в большинстве своем были железные или эмалированные, а фляги стеклянные. Много на них не напишешь, и не прочтешь.

В костях солдата был толстостенный, массивный снарядный осколок. Я нашел и боковину от этого снаряда, и десятиградусный сектор от алюминиевого конусообразного взрывателя. Подышал носом, разбил визуально полянку на квадраты и прошел еще раз. Пусто. Больше ничего здесь не было и быть не могло. Я начал рубить крест. Взял елку, ножом и топором выбрал глубокие пазы для поперечин. С каждой стружкой в мох падала моя лютая тоска. Принес длиннющий медный провод без оплетки - как специально под прибор попался, для креста. Подумал, что умение делать кресты павшим – это наше, русское, у нас в крови. Привитое и впитанное через десятки поколений и сотни войн.

Речей над могилой не было, какие уж тут речи, когда все на душе и без слов. Сказал лишь: "Спасибо тебе за все, брат! Все что могли для тебя сделали. Если не захочешь здесь лежать один, дай Знак. Осенью  вынесем, ляжешь с товарищами".

Любимая молчала, встав на колени перед крестом. Помолились, положили на холмик конфеты и сигарету. Включили солнце - на одну неприкаянную душу в этом лесу стало меньше. И мы пошли дальше. Странно, но все это случилось в мой День Рождения».